24 апреля 2025
Горевание - трудная работа души. Посильная, но не окрашенная розовыми рюшами приятностей.
Так часто окружающие стараются выдернуть из этого состояния, отвлечь, прервать, так как мало с кем из нас просто оставались в горе, разделяя правду жизни, в которой новое появляется часто только после проживания тяжелых потерь. А значит и остаться с другими в их горе непонятно как. Вот и кажется, что лучший способ поддержать в горе - выдернуть его, прервать. А нередко - сбежать, дистанцироваться, отморозиться, выключиться.
Мне же кажется, что лучший способ поддержать другого в горе - разделить эту тяжелую правду, эти горькие чувства. Разделить - значит просто включенно и искренне (это ключевое!) остаться рядом в том, что есть.
Но так возможно сделать только после того, как собственный внутренний ад легализован и прожит.
Горевание - это место, внутри которого есть только одна дверь, и только я знаю как туда зайти.
Это место, куда внутри себя могу зайти только я.
Заходя в это свое внутреннее пространство, мне иногда кажется, что я могу оттуда не выйти.
Мне легче, когда я знаю, что рядом с этой дверью в горевание, есть люди, которые переживают за меня и не мешают мне просто быть в этом своем пространстве горя.
Но все равно, внутри горевания, я остаюсь наедине со своими внутренними демонами, болью от потери, горькими слезами и камнем в груди.
Горевание - это пространство внутреннего ада, не достав дна которого, невозможно оттолкнуться, что бы снова полностью вынырнуть в мир.
В горевании, невозможно знать заранее на сколько глубок этот ад, где его дно и сколько времени нужно проделывать работу по прощанию со своими иллюзиями и надеждами, по перебиранию своего прошлого, что бы отделить то, что может остаться лишь воспоминаниями, от того, что является моими истинными ценностями.
Горевание - это искренний диалог самой с собой, обращение к себе, поиск внутренней правды, оплакивание тех мест, от которых оторваны надежды иллюзии и ожидания.
Самыми поддерживающие и одновременно болезненные слова в горевании - это уже произошло, это уже произошло в реальности.
Это маленькая внутренняя смерть, которую можно только принять и оплакивать ее.
Но я знаю, что только погрузившись в глубины этого ада до конца, возможно нащупать дно и оттолкнуться наверх.
Я знаю, что погружаться вниз возможно только тогда, когда я несу в себе достаточно ресурсов, которые погружают меня на глубину. И в этом погружении, как у ныряльщиков из фильма "Голубая безна", есть только одна страховка, только одна нить, позволяющая ориентироваться в этом пространстве - вера, что это когда-нибудь закончится и я стану сильнее.
Не анализируйте чужое безумие. Это просто кривое зеркало.
Жила-была одна девочка, умница и красавица, знала четыре языка, пироги пекла — мед, а глянет, так из-под ресниц васильковые лепестки летят. Жила да радовалась.
Шла она однажды по улице да свернула в лавочку, а в лавочке зеркало, старинное, красивое, росту — во всю девочку и даже больше, а рама золоченая и с завитками.
«Красота!» — подумала девочка. И купила его, и принесла домой.
А дальше что-то пошло не так. Наденет девочка платье любимое, а зеркало ей: «Полнит и цвет не твой! Ты в нем в точности сельдь слабого посола!».
Девочка глянет: «Правда, что ли, сельдь?» — и отложит платье.
Запоет девочка, а зеркало: «Н-да, голос так себе, слабоват, ну и репертуар, прямо скажем…». Девочка и замолчит.
Соберется девочка в отпуск, а оно: «Ишь, пузо греть!». Или: «Чего там не видала в Европах-то? Нешто деньги лишние завелись?».
Действительно, девочка думает, денег нет. И сидит дома.
Да и дома все то же, приготовит девочка гречу по-боярски, а зеркало:
«Дрянь, а не греча. Другое дело у Анны Петровны».
В общем, стало плохеть нашей девочке. Похудела на пятнадцать кило, побледнела, три из четырех языков забыла, сидит дома, никаких васильковых лепестков из-под ресниц, а носит одни балахоны.
И работа ее не радует, и дома не отдыхает.
Как ни попробует лучше стать, все не то, все зеркало забракует. Тоска.
Раз только видит: в библиотеке лекция про символистов. Дай, думает, пойду, отведу многогрешную душу. Очень уж любила девочка символистов.
Собралась, значит, в сумочку тетрадочку положила, яблоко туда же, ручку, свитерок со стула берет, идет мимо зеркала, а оно ей как бы между прочим: «Символисты-то твои — сплошь сумасшедшие, ни одного порядочного человека».
Этого-то девочка и не стерпела. «Что-о-о? — говорит девочка. — Что-о-о ты сказало?»
А зеркало ей таким довольным голосом: «Сумасшедшие! И ни одного порядочного, наркоманы-с, да блудники», — и хихикает гадко вдобавок.
Стала девочка спорить, и не на жизнь, а на смерть: предмет она знала, критику помнила по цитатам, стихи — наизусть!
Час спорит девочка, два, уж и лекция в библиотеке за половину, и валерьянки два раза себе наливала, и учебников принесла институтских, — эффекта ноль!
Она ему: «Понимаешь?» А оно знай себе: «Посредственность!»
Уж и ночь миновала, и день, и два, и три.
Так, может, и сошла бы девочка с ума, только мимо комнаты проходил добрый человек, то ли к соседу зашел, то ли чего, слышит — шумно, заглянул к девочке, посмотрел кругом комнаты и говорит:
«Девочка, а девочка. Ты б не старалась так. Зеркало-то это — кривое».
Оп-па. Смотрит девочка, а оно и впрямь кривое, дела так дела!
Тогда вынесла его девочка из своей комнаты, шторой какой-то завесила и никогда в него больше не смотрела.
А дальше дело пошло на лад.
Вспомнила девочка три языка, еще два выучила, платья все ей к лицу, греча у нее умопомрачительная, лепестки из-под ресниц — горная лаванда.
Мораль сей басни такова: не смотритесь, друзья, в кривое зеркало.
Даже если у него голубые глаза, или оно вам купило шубу.
Даже если вы с ним познакомились так, что «это просто судьба».
Даже если вы с ним дружите с пятого класса и в детстве менялись кофточками и куклами.
Даже если оно вам родственник.
Даже если оно будто бы говорит вашим собственным голосом.
Если вам все плохеет и плохеет, и вы похудели на пятнадцать кило, и в комнатке с зеркалом день вам не бел и не мил — это верный знак. Вынесите его или завесьте такой шторой, чтобы не пропускала ядовитых лучей.
А если уж глянули, то не пытайтесь понять, что там да как, и отчего бы оно сказало то и это, поберегите рассудок.
Не анализируйте чужое безумие. Это просто кривое зеркало.
Как же иногда хочется надеть лосины, или даже нет: юбку-резинку. Чёрную. И капроновые телесные колготки: на них ещё внизу зацепка, и стрелка поползла, поэтому ты её лаком для ногтей замазала. Почти и не видно.Ещё голубыми тенями глаза накрасить и тушью, Ленинградской, в три слоя. И помада. Обязательно розовая, перламутровая. Кофту - модную, «летучая мышь», с люрексом. Туфли - на шпильке и мамин плащ, с разрезом, очень модный. Чёлку начесать и залить лаком «Прелесть», чтоб как бетонная стояла. Подушиться духами «Злато Скифов», или поддидюрить мамины «Клима». В ларьке у метро купить поштучно две сигареты «More», ментоловые, ясен пень. Долго советоваться с подружкой: где будем курить? В кустах за Иркиным домом или в чужом подъезде, где тебя никто не знает? Выбираете, в итоге, подъезд: там иногда в чужом дворе и познакомиться с симпатичными мальчишками можно. Иначе для чего все наряды и духи-то?А когда начнёт темнеть — надо опять идти к метро. Там ларёк с кассетами, и музыка, клёвая, играет: «Эйс оф Бэйс», песня «О, мочевоз», и ещё «E-Type» — это такой красивый кудрявый мужик с красивой бабой. Потусить там полчасика и бегом домой: дома нужно быть ровно в «девять», иначе скандал на всю Ивановскую: папа будет выговаривать маме: "«Ты вообще видишь, на кого она похожа?! Потом не ной и не жалуйся! Сама ей всё разрешаешь!»"А мама будет тебя защищать: «Не лезь! Она девушка! У неё переходный возраст! Я сама разберусь!» — и потащит тебя за руку в комнату, где будет шипеть: «Я тебе разрешила только тушью чуть-чуть, а ты разукрасилась, как не знаю кто! Ещё раз в таком виде отцу на глаза попадёшься — дома будешь сидеть неделю! Так, ты что, моими духами душилась? Кто тебе разрешил в мой шкаф лазить, а?»Тебе – «шестнадцать». Маме с папой – по «сорок». Старичьё, нудное. Вон, Маринку мама даже на дискотеку одну отпускает, до 12 ночи, а тебя в 9 домой загоняют, и попробуй ещё опоздать хоть на минуту! Ну есть же нормальные родители у людей, а у меня – уроды какие-то старые! Ложишься спать обиженная, а утром – в школу, и там – 7 уроков. Последние два — чёртова физ-ра. Скажу физруку, что «мне нельзя», все так говорят, прокатывает. Проверять же никто не будет.И когда это вдруг внезапно тебе стало «тридцать восемь», а? И лосины вдруг — это теперь стыдно и не по возрасту. И рваные колготки ты уже выбрасываешь, а не замазываешь лаком, и не носишь их под джинсами. И голубыми тенями сейчас только провинциальные кондукторши красятся. И модную песню «О, мочевоз» — теперь можно услышать только на радио Ретро. И куришь ты уже не в кустах и не в чужом подъезде, а на балконе собственной квартиры. И у тебя - двадцатилетний сын. И вчера вы с ним на кухне пиво пили.Слава тебе, Господи, что не дочь! Хоть не сидеть у двери с секундомером и корвалолом, потому что ты видела, как пять минут назад она в Инстаграмм фотку повесила: в каком-то клубе, с какими-то непонятными мальчиками в рейтузах на тонких ножках, с хэштегами: отдыхаемхорошо и покамаманевидит. Убила бы её, а потом бы сама умерла. Я такой не была!!! Ты в кого такая, ваще, уродилась, дура??? Ещё раз: слава тебе, Господи, что сына дал.И стыдно ведь сказать кому, что я скучаю. Я скучаю по маминым п@здюлям. По юбке-резинке. По ларькам с кассетами. И всё сейчас у меня есть, и гулять я могу, где угодно, и курить, не прячась, и сигареты покупать не поштучно, а вот в юбке-резинке и в мамином плаще уже никуда не пойти. Вернее, да ради Бога, иди. Только над тобой люди ржать будут. А раньше восхищались и знакомились. И мама с папой меня ни за что уже не ругают. Они редко меня видят, поэтому, даже если и хотели бы за что-то поругать — забывают об этом сразу, как я прихожу. И мой папа - седой и с палочкой. И мама - смешная, потолстевшая, в очках. А 20 лет назад казалось, что они и так уже старики с маразмом…Гадкая штука — время. Гадкая и стремительная. Пойду, к маме с папой схожу. Они — это единственное, что не вышло из моды, и осталось со мной до сих пор.Жалко, правда, что они совсем-совсем меня не ругают…
Показать полностью…
Представьте, что вы приготовили «среднестатистический» ужин, но неожиданно к вам приходит очень голодный человек. Он съедает все, что есть на столе, просит добавки, «подчищает» холодильник, доедает варенье из банки, выпивает пару кружек чая с пакетом печенья. При этом продолжает смотреть на вас голодными глазами и спрашивает, есть ли что-то еще. А больше ничего нет. И вроде бы вы сделали, все что могли, накормили всем, что было, но откуда-то берется чувство вины, что человек остался голодным. Что надо было приготовить побольше, или сбегать в магазин и докупить недостающее. В совсем печальном случае, вы так и делаете. А сытости и довольства у голодного все равно не наступает. Похожая ситуация случается, когда в паре один заботится о другом или благодарен ему, а другому как будто все время мало. Забота или благодарность не насыщают его, он постоянно "голоден". Недоволен тем, сколько ему дают, как дают. Ему хочется еще и еще. А у первого СТОЛЬКО нет. Вот при всем желании и всей любви – столько нет. И не потому что он жадный или вредный. Просто «аппетит» второго превышает возможности первого. Желание получать так много, оно не совсем к партнеру. Оно к родителю, который когда-то не дал достаточно или не позаботился нужным образом. Это к нему требование: «Дай еще!». И хочется получить сразу целую "кастрюлю" недополученного, за все годы, когда "голодал". Поэтому забота или благодарность, которая меньше "кастрюли" игнорируется или обесценивается. И обоим непросто здесь. И тому, кто заботится или благодарен. И тому, кому невозможно эту заботу и благодарность принять. И для первого важно уметь замечать, что он делает достаточно. А для второго - учиться "есть" маленькими порциями.
Показать полностью…